Владимир Познер

АД: Все свое богатство успеваете носить?
ВП: Я их все ношу. Я не обижаю их. Я вообще люблю часы. И ручки. (Теребит в руках серебряную Montegrappa.)

АД: И у вас наверняка часы хранятся в специальной коробке?
ВП: Да, и она сама их заводит.

АД: И вот собираетесь вы утром, подходите к коробочке и выбираете те часы, которые вам кажется – что? Подходят к костюму или к ситуации, в которой вы можете оказаться
ВП: Вы знаете, Алена, совсем нет. Я поношу одни часы неделю, а потом говорю каким-то другим: «Теперь ваша очередь». Такие у меня с ними личные отношения. И мне совершенно все равно, увидит их кто-то, идут они к костюму или нет. 

АД: Вы встречаетесь с массой людей и разговариваете с ними, и тут из-за манжета появляются некие часы. Вы на них обратите внимание?
ВП: Да.

АД: А если не видите, какая это точно марка, вы спросите?
ВП: Скорее всего, нет. Я могу спросить, только если у моего хорошего приятеля появились новые часы. А внимание, конечно, обращаю. К сожалению, или нет, но у нас в России часы – это фактор статуса. И когда я вижу часы, которые громко об этом статусе заявляют, я делаю себе маленькую пометку.

АД: Какую же?
ВП: Скорее, отрицательную. Я не люблю, когда человек выбирает часы, потому что они очень дорогие.

АД: Но ваши не то чтобы дешевые.
ВП: Нет, это разные вещи. Вот эти часы Jaquet Droz, которые на мне сейчас надеты, предположим, могут стоить 20-25 тысяч долларов. А есть часы, которые стоят 100, 125 тысяч. Это очень сложные часы, с механизмом, который борется с притяжением. И у меня есть знакомые, которые именно так рассматривают часы: как предмет, который, так же, как автомобиль, говорит о статусе. Это, конечно, личное дело каждого, но я себе никогда не куплю такие часы. Не то, что я не могу их купить. Я могу! Вот подарить вам, например, с удовольствием! Но самому себе – неловко.

АД. Это особенность поколения?

АД: Вы с радостью расстаетесь с деньгами?

ВП: Легко! Для меня деньги не имеют никакой цены кроме двух: независимость и некоторое удовольствие купить то, что ты хочешь: книжки, поехать куда-то. Я всегда поражаюсь людям, которые зарабатывают деньги, чтобы заработать деньги. А дальше что? Еще больше, еще больше. И? Где удовольствие? Оказывается, это и есть удовольствие приумножать.

АД: Когда вы начинаете свой эфир, вы всегда снимаете часы и кладете рядом с собой.

ВП: Всегда. Я же в прямом эфире и должен успеть задать по крайней мере 90 % тех вопросов, которые хочу задать. И часы лежат под углом, чтобы я мог следить за временем. 

АД: Разумеется, если бы они у вас были на руке, вы бы переводили взгляд...

ВП: …и так нельзя делать! Это воспринимается человеком негативно, как сигнал: я спешу.

АД: А вы замечаете, когда так делают?

ВП: Конечно, и всегда говорю: вы торопитесь?

АД: Вы меняете часы, следите за временем, считаете его по минутам, ненавидите, когда опаздывают. А вы вообще понимаете, что такое время? 
ВП: Я твердо знаю, что я не понимаю. У меня нет никаких иллюзий на этот счет. Я знаю, что время – это самое дорогое, что у меня есть. Что его нельзя остановить, его нельзя притормозить, и оно все время уходит, и этим надо пользоваться ежесекундно. И в этом смысле я, конечно же, экзистенциалист, я живу сейчас, сегодня, немедленно, потому что я не знаю, что будет через 30 секунд, через три секунды. И никто не знает. Неуловимая и для многих незаметная вещь, как ни странно. Но для меня играющая огромную роль в жизни, и я часто об этом думаю. 

АД: В наших с вами беседах о литературе, театре, кино вы всегда отдаете предпочтение классике, оригиналу. К современным интерпретациям в изобразительном искусстве, кино относитесь скептично. Встретившись с вами на Венецианской Биеннале, я увидела, как вы сидели в Садах на лавочке и читали книгу, даже не думая отправиться по павильонам. Почему?
ВВ: Знаете, был в XIX веке такой французский аристократ Алексис де Токвиль. Он был графом, сыном очень видных аристократов во Франции, и будучи еще совсем молодым человеком, задался вопросом: как получилось, что вот этот другой строй, который называется демократия, победил? Где это можно проверить? Он решил, что только в Америке. Это было в 1835 году, и он провел несколько месяцев в Америке, которая тогда была маленькая: без Запада, без Калифорнии. После этого он написал книгу «О демократии в Америке». Вероятно, одна из трех лучших книг, когда-либо написанных об этой стране. Он пришел к выводу, что да, эта система сильнее, потому что она берет все наши привилегии и раздает их широко всем. 
Но у нее есть один минус: европейцы-аристократы могли не работать, они самосовершенствовались: читали, учили языки, играли на инструментах, писали картины, ездили на лошадях, росли в большом смысле слова. А в Америке этого сделать не могут. Так вот, это наблюдение, на мой взгляд, относится и к современному искусству.  
Современное искусство, мне зачастую кажется, делается впопыхах, очень быстро. Чаще всего меня это не трогает: сердце не бьется, слеза не наворачивается, ночью не снится. Как правило, мне кажется, что меня на…калывают. А я этого очень не люблю. Знаете, когда-то давно меня спросили: что вы хотели, чтобы написали на вашей могильной плите, я ответил: «он не любил, когда его считали дураком». 

АД: И постановки классики вы воспринимаете только в их строго временной интерпретации? 
ВВ: Ну, если вдруг что-то попадется такое необычное, я в восторге! Например, в Театре наций видел постановку Боба Уилсона «Сказки Пушкина». Это современный театр? Да. Но как же это сделано! Восторг. И радует, и печалит. Но когда берут «Сирано де Бержерака» и в целях того, чтобы показать, что это современное прочтение, Сирано все время ходит в пижаме и без меча – я говорю: нет! Потому что для меня чрезвычайно важна эпоха. Я обожаю историю. Если бы была моя воля, я бы попросил, чтобы у меня была возможность пожить в десяти разных эпохах.
Мне дико интересно, как они одевались, как двигались, вероятно, не так, как мы. Поэтому зачем осовременивать? Если вы слушаете оригинальный текст так, как его следует читать, и у вас не замирает сердце – это у вас проблемы.   

АД: Вернемся во время настоящее, Владимир Владимирович. Для чего же оно придумано?
ВП: Так это мы сами себе его придумали. Его нет в природе. И в то же время оно определяет абсолютно все. Мы разделили его на годы, месяцы, часы и минуты, чтобы каким-нибудь образом им управлять. 

АД: У нас это хорошо получается?
ВП: Если вдуматься, как Эйнштейн, то время – это что-то совсем другое и всеобъемлющее. Часы – это так, игрушка, хороший гаджет, благодаря которому мы понимаем, что договорились встретиться в определенное время. И я не могу вам не рассказать свой любимый анекдот об Эйнштейне, которого я обожаю. Вот он умер  и, конечно, оказался в раю. И Петр его спрашивает: 

- Какие просьбы у вас будут?
- С главным начальником можно увидеться?
- Пожалуйста!

Его всевышний принял и говорит:
-У вас ко мне вопросы есть?
- Да, есть.
- Задавайте, Альберт.
- Вы можете мне написать формулу, как вы все создали?
- Конечно.
- Напишите!

Всевышний взял мел и на доске начал писать. И пишет, пишет… Вдруг Эйнштейн говорит:
- Стоп! Там же ошибка!

Всевышний отвечает: 
- Да. Я знаю.

Фотограф: Дмитрий Исхаков @isxakov.